«Папа – солдатик, нищий, из общежития»
— Родители папы были очень простыми людьми. Жили бедно, практически нищенствовали. Район был неблагополучный: подмосковная Лосинка. Пионеры Гайдара туда не дошли. Дед был еврейским работягой. Причем, настоящим, пьющим. Но совершенно обрусевшим. Он абсолютно не знал бэкграунда: еврейского языка и культуры. По субботам были драки «улица на улицу». Иногда им помогали мясники из соседних магазинов. То одна улица, то другая их перекупала. Прямо какая-то «Жизнь Матвея Кожемякина» в молодости. Я видел деда несколько раз в жизни. Моя мама – светская дама, не одобряла таких встреч. Возила меня к Ахматовой в Комарово, когда был ребенком. А я был малюсенький, в матроске…
Под конец войны отца призвали на фронт. Но он не считал себя ветераном – недолго пришлось воевать. Уже пожилым человеком папа сломал ногу. Я отвез его в больницу. Врач спрашивал: «Откуда осколок в ноге?!». «С войны». Отец не афишировал этого.
Но отцу повезло: его наставником на факультете графики в Академии имени Репина стал профессор Константин Рудаков, человек изумительной культуры, иллюстратор Мопассана. Он был единственным преподавателем, который мог вынуть сигарету из рта и окурком мастерски поправить рисунок студента. Он был примером педагога. Вообще же первые послевоенные выпуски Института имени Репина (в обиходе студентов и преподавателей — Академии) были очень демократичными. И впоследствии все были «на ты» — и академики, и рядовые художники. В домашних разговорах Михаил Аникушин, обладавший всеми возможными званиями, всегда был «Мишей Аникушиным». В 1947 году папа женился.
Мама была генеральской дочкой. По её бабушкиной линии человек десять были генералами еще с петровских времен. А папа – солдатик, нищий, из общежития! Он переехал к жене, в квартиру ее родителей. Представляю эту разницу интересов и культур. Но жизнь они прожили хорошо. Непонятно на какие деньги существовал папа студентом. Из всех заказов у него были подработки карикатуристом в газете «Ленинградская правда». Он рисовал на темы «Кровавый палач Тито» и «Американский империализм».
«Мне, что слона рисовать, что барышню»
— Благодаря профессору Рудакову, у отца было очень хорошо с рисованием. Он мог нарисовать что угодно. Первые выставленные работы — иллюстрации к роману Гончарова «Обрыв» были замечены. Это был успех! Рисунками оформили роман. Пришла известность: появились заказы на оформления других книг: Куприна, Тургенева, Горького…
Темы русской литературы требовали постоянных наблюдений и зарисовок. Это сегодня художник может посмотреть в интернете, как выглядит берег Волги. В те времена приходилось ехать смотреть самому. Папа постоянно ходил в зоопарк, когда иллюстрировал Куприна. Ездил на железную дорогу, когда работал над Тургеневым, чтобы рассмотреть сцепление вагонов. Интересный тренинг. Каждый день что-то рисовал и узнавал новое.
В то время существовала очень полезная профессия — художественный редактор в издательстве. Редакторы прекрасно видели: на что способен художник. Они отслеживали дипломные работы выпускников, чего сейчас и в помине нет. Художественные иллюстрации высокой рисовальной пробы сегодня никому не нужны, на компьютере рисунки делают.
Высокое искусство русской иллюстрации ушло. В 1950-е годы культура иллюстрации была повествовательная, нарративная. В 1960-е годы на смену ей пришел так называемый современный стиль, более условный, опирающийся на великих модернистов – Пикассо, Матиса. Отец работал во всех стилях. Как раз «Обрыв» и «Жизнь Матвея Кожемякина» – это более подробные психологические вещи.
А рисунки к «Обрыву» купила Третьяковская галерея. Я думаю, это благодаря моей маме он узнал, что значит дворянская культура. И стал специализироваться на оформлении русской классики. Сам читал только классическую литературу. Так пошла его карьера рисовальщика-иллюстратора. Надо сказать, что рисунки для книг были лучшими его работами. Это была наивная культура рисования, но она была очень живая и привлекательная.
Глубоко безыдейный человек
— Зарабатывали они все и отец, в частности, — литографиями с изображениями Ленина, Брежнева, Устинова. Каждое утро матерясь, он брал фотографию кого-нибудь вождя и делал рисунок. Папа был глубоко безыдейным, но это был очень хороший заработок. За одну картинку платили столько, сколько мог заработать инженер за месяц. Литография шла в тираж, печатались тысячи экземпляров. Потом они висели на стенах кабинетов чиновников.
Быт советских художников, если человек был не совсем идеологичным, был неплохой. Была своя иерархия: кто-то рисует Ленина, кто-то события октябрьской революции. Но зарабатывать можно было и натюрмортиками.
Отцу хватало денег на красивую жизнь. И все художники, которые хорошо рисовали, зарабатывали много. Даже представители так называемого неофициального искусства зарабатывали оформлением детских книжек и т.д. Были нищими принципиальные авангардисты. Это вторая ветвь художественной культуры. Они работали лифтёрами, кочегарами… В Петербурге «арефьевская группа» выбрала этот путь изгоев, хотя все рисовали прекрасно. У них был бунтарский характер. У отца был другой путь: настолько нищими были его детство и юность, что достойная жизнь и признание для него многое значили. При этом было какое-то ощущение миссии.
Сегодня, когда я сам уже не молодой человек, вспоминаю, как прежде ругали советскую власть. Я и сам «совок» не любил. Но в те времена была культура, которую можно обозначить социологическим термином «вненаходимости». Когда люди жили своей жизнью, очень яркой, художественной, личной. При этом абсолютно в параллельной реальности. У них было очень развито: «нарисуй, как я» или «сыграй, как я». В современном мире искусство – это вопрос дискурса, никому ни с кем соревноваться не надо. А в советское время умение играло очень важную роль. Если не можешь нарисовать слона, то иди в парторги Союза художников. Если взять современного лидера неофициального искусства Илью Кабакова, то он в свое время прекрасно оформлял книги. То есть обладал ремеслом, с которым имел право потом бороться и отрицать. Но он, как художник, мог всё, как и другие великие шестидесятники. Поэтому свинцовые тягости режима часто проходили по ним по касательной.
Свой масштаб мышления и таланта
— Повседневность советского художника – очень интересная тема. Были целые династии художников, которые будучи не связанными с политикой, пользовались благами – имели мастерские, гарантированные зарплаты и занимались в удовольствие своим делом. Особенно московские художники. Их никто не заставлял писать рабочих у станка. В Москве был дипломатический корпус, поэтому неофициальных художников в столице поддерживали, покупали. Там никого не хватали и не укладывали в психушку. Ленинград был гораздо жёстче и скромнее. Не было ни западных журналистов, ни покупателей, спроса на авангард не было. Мы были вдали от западной цивилизации. Но в этом был романтизм. Шемякин до сих пор с удовольствием вспоминает молодость, как его уложили в психбольницу с диагнозом «вялотекущая шизофрения».
На Западе художники больше зависят от галерей, от художественного рынка. У нас не было понятия рынка. У нас только государство закупало. Но были в этом и позитивные моменты. Художники знали классику, они реально интересовались высоким искусством. Хамский поступок Хрущева в Манеже только усилил идеологическое разделение. И это было выгодно властям: так было удобнее собирать информацию о художниках.
Потаённая камерная жизнь
— Отец дружил с живописцами, музыкантами. Очень хорошо к нему относились художники старшего поколения: Альтман, Могилевский. Мама была светской дамой, работала редактором в филармонии. В доме бывали великие музыканты. Мравинский был барин, у них с мамой были общие исторические темы. Ростропович очень живой, открытый, он избрал стратегию «всех обнять», понимал, что он гений. Очень мягкий человек. Ростропович сделал для культуры многое: не дал собой манипулировать ни коммунистам, ни антикоммунистам. С папой они выпивали, в основном. Водку. Никто не позировал, портреты Шостаковича, Мравинского, Темирканова, Ростроповича сделаны по памяти.
А папа очень демократичный был, со всеми общался одинаково. Иногда приходили в мастерскую или домой мужики-художники. Вместе сидели, выпивали, разложив закуску на газете. Потом приходила мама, выразительно смотрела и накрывала стол: стелила скатерть, раскладывала серебряные приборы. Они смотрели на это, и во взгляде читалось, что им кайф сломали. Мама была не демократичным человеком. В свою бабушку, которая придерживалась твердых социальных взглядов, в советское время довольно странных… Я с интересом вспоминаю свою семью, потому что она была необычной. Ничего они не нажили в итоге. Мама путешествовала по Европе, а папа оставался в Ленинграде. Для нее эти путешествия были важны, и папа за них платил.
«Даже страшно озвучить»
— Серия тематических эстампов «Электросиловцы» была большим заказом от Министерства культуры. Папа честно рисовал и встречался со всеми героями: там такие работяги, что видна вся специфика советской власти. Вообще было очень интересно: при Союзе художников были прикормленные герои соцтруда. Они всё время посещали съезды партии. На производствах их терпеть не могли: как можно быть передовиком, и при этом не появляться на заводе?! Можно было рисовать их. Но папа ходил на «Электросилу», как на работу. Перезнакомился с работягами, рисовал… И ничего плохого в этом не было: чем больше видишь людей и мест, тем больше обогащаешься духовно. Работы объездили весь советский союз – были на республиканских, всесоюзных выставках. Это не было пропагандой. Понятно, что со стороны руководства это была рутина.
В прежнее время Министерство культуры проводило гораздо больше выставок, чем теперь. Неважно, ходили на них люди или нет. Это как с Брежневым. Никто его специально не слушал, но пластинки с его выступлениями были в продаже. Даже страшно озвучить, но в СССР, видимо, можно было позволить себе самодостаточность. Человек мог не совпасть с властью по каким-то пазлам, но какие-то мог заполнять сам. Национализма в нашем обиходе совсем не было: и русские, и грузины, и евреи сидели за одним столом. Чтобы кто-то мог сказать что-то негативное в адрес представителя другой национальности — такого быть не могло. Откуда всё взялось? Я не знаю. Время всё показало: узбеки, к которым в России относятся как к рабочей силе, гостеприимны к русским у себя на родине, а вроде как интеллигентные прибалты – нет.
«Искусство не может быть изолировано»
— У отца никак не складывались отношения с властью, поэтому ему не давали никаких званий. В конце 1950-х советские художники стали выезжать за границу с выставками. У отца случились всего две поездки – в Германию и Англию. В Англии он случайно встретил сына Константина Рудакова, своего наставника из Академии. Тот был эмигрантом, работал на BBC.
После встречи с Рудаковым на отца настучали. Всё оставшееся советское время он был невыездным. Из-за одной встречи сломалась целая жизнь. Но после распада СССР поездки в Европу возобновились. Я помню, как он проводил время в музеях, в отличии от нас, молодежи, которой больше были интересны рестораны. Я отношу это к особенностям его поколения, очень хорошего поколения. И в 1990-е годы он переживал не из-за развала Союза, а из-за ухода единомышленников. Он привык быть со своей компанией. Но шестидесятники уходили из жизни один за другим. Папе пришлось прибиться к моим друзьям. Они его обожали, потому что он единственный мог прийти и сказать: «Г..но нарисовал!». Марата Гельмана опускал немножко, но дружелюбно… Удивительная вещь: он был совершенно из простой среды, но выглядел так, словно из Лондона приехал.
Сейчас я настроен пессимистично. Но — не панически. Современное искусство не может быть изолировано. Мне говорят: «Сашенька, приезжай, мы тебя любим!». Но сделать в Европе выставку уже совершенно невозможно. Надо сохранять институции, искать новые контакты, думать о будущем молодых художников и искусствоведов.
Фото: Замир Усманов/ АИ «Больше!»
