Искусствовед Александр Боровский, заведующий отделом новейших течений Государственного Русского Музея, рассказывает об отце – выдающемся художнике-иллюстраторе Давиде Боровском.
«Папа – солдатик, нищий, из общежития»
– Родители папы были очень простыми людьми. Жили бедно, практически нищенствовали. Район был неблагополучный: подмосковная Лосинка. Пионеры Гайдара туда не дошли. Дед был еврейским работягой. Причем, настоящим, пьющим. Но совершенно обрусевшим. Он абсолютно не знал бэкграунда: еврейского языка и культуры. По субботам были драки «улица на улицу». Иногда им помогали мясники из соседних магазинов. То одна улица, то другая их перекупала. Прямо какая-то «Жизнь Матвея Кожемякина» в молодости. Я видел деда несколько раз в жизни. Моя мама – светская дама, не одобряла таких встреч. Возила меня к Ахматовой в Комарово, когда был ребенком. А я был малюсенький, в матроске…
Под конец войны отца призвали на фронт. Но он не считал себя ветераном – недолго пришлось воевать. Уже пожилым человеком папа сломал ногу. Я отвез его в больницу. Врач спрашивал: «Откуда осколок в ноге?!». «С войны». Отец не афишировал этого.
Это были очень интересные поколения – военное и послевоенное. Их жизнь пришлась на самое тяжелое время. Борьба Сталина с деятелями культуры: Ахматовой, Пастернаком… Из художественной академии выгнали лучших профессоров – скульпторов Матвеева и Сперанского… Мужа Ахматовой – Николая Пунина, профессора исторического факультета ЛГУ, погубили – он умер в лагере. Импрессионистов объявили врагами, потому что советская власть ничего не знала о западной культуре.
Но отцу повезло: его наставником на факультете графики в Академии имени Репина стал профессор Константин Рудаков, человек изумительной культуры, иллюстратор Мопассана. Он был единственным преподавателем, который мог вынуть сигарету из рта и окурком мастерски поправить рисунок студента. Он был примером педагога. Вообще же первые послевоенные выпуски Института имени Репина (в обиходе студентов и преподавателей – Академии) были очень демократичными. И впоследствии все были «на ты» – и академики, и рядовые художники. В домашних разговорах Михаил Аникушин, обладавший всеми возможными званиями, всегда был «Мишей Аникушиным». В 1947 году папа женился.
Мама была генеральской дочкой. По её бабушкиной линии человек десять были генералами еще с петровских времен. А папа – солдатик, нищий, из общежития! Он переехал к жене, в квартиру ее родителей. Представляю эту разницу интересов и культур. Но жизнь они прожили хорошо. Непонятно на какие деньги существовал папа студентом. Из всех заказов у него были подработки карикатуристом в газете «Ленинградская правда». Он рисовал на темы «Кровавый палач Тито» и «Американский империализм».
«Мне, что слона рисовать, что барышню»
– Благодаря профессору Рудакову, у отца было очень хорошо с рисованием. Он мог нарисовать что угодно. Первые выставленные работы – иллюстрации к роману Гончарова «Обрыв» были замечены. Это был успех! Рисунками оформили роман. Пришла известность: появились заказы на оформления других книг: Куприна, Тургенева, Горького…
Темы русской литературы требовали постоянных наблюдений и зарисовок. Это сегодня художник может посмотреть в интернете, как выглядит берег Волги. В те времена приходилось ехать смотреть самому. Папа постоянно ходил в зоопарк, когда иллюстрировал Куприна. Ездил на железную дорогу, когда работал над Тургеневым, чтобы рассмотреть сцепление вагонов. Интересный тренинг. Каждый день что-то рисовал и узнавал новое.
В то время существовала очень полезная профессия – художественный редактор в издательстве. Редакторы прекрасно видели: на что способен художник. Они отслеживали дипломные работы выпускников, чего сейчас и в помине нет. Художественные иллюстрации высокой рисовальной пробы сегодня никому не нужны, на компьютере рисунки делают.
Высокое искусство русской иллюстрации ушло. В 1950-е годы культура иллюстрации была повествовательная, нарративная. В 1960-е годы на смену ей пришел так называемый современный стиль, более условный, опирающийся на великих модернистов – Пикассо, Матиса. Отец работал во всех стилях. Как раз «Обрыв» и «Жизнь Матвея Кожемякина» – это более подробные психологические вещи.
Забавная история случилась у отца с великим скульптором-анималистом Борисом Воробьевым. Они сидели за столом, общались. Неожиданно Воробьев говорит: «Вот ты можешь тургеневских барышень рисовать, а ты попробуй, слона нарисуй!». «Давай попробуем!» – отвечает отец. Садится и с легкостью рисует слона. «Ну ты даешь!», – восторгается Воробьев. «А мне, что слона рисовать, что барышню», – невозмутимо говорит папа. Воробьев не знал, что до этого отец иллюстрировал рассказ Куприна «Слон» и много времени провел в зоопарке, изучая анатомию животного.
А рисунки к «Обрыву» купила Третьяковская галерея. Я думаю, это благодаря моей маме он узнал, что значит дворянская культура. И стал специализироваться на оформлении русской классики. Сам читал только классическую литературу. Так пошла его карьера рисовальщика-иллюстратора. Надо сказать, что рисунки для книг были лучшими его работами. Это была наивная культура рисования, но она была очень живая и привлекательная.
Глубоко безыдейный человек
– Зарабатывали они все и отец, в частности, – литографиями с изображениями Ленина, Брежнева, Устинова. Каждое утро матерясь, он брал фотографию кого-нибудь вождя и делал рисунок. Папа был глубоко безыдейным, но это был очень хороший заработок. За одну картинку платили столько, сколько мог заработать инженер за месяц. Литография шла в тираж, печатались тысячи экземпляров. Потом они висели на стенах кабинетов чиновников.
Быт советских художников, если человек был не совсем идеологичным, был неплохой. Была своя иерархия: кто-то рисует Ленина, кто-то события октябрьской революции. Но зарабатывать можно было и натюрмортиками.
Отцу хватало денег на красивую жизнь. И все художники, которые хорошо рисовали, зарабатывали много. Даже представители так называемого неофициального искусства зарабатывали оформлением детских книжек и т.д. Были нищими принципиальные авангардисты. Это вторая ветвь художественной культуры. Они работали лифтёрами, кочегарами… В Петербурге «арефьевская группа» выбрала этот путь изгоев, хотя все рисовали прекрасно. У них был бунтарский характер. У отца был другой путь: настолько нищими были его детство и юность, что достойная жизнь и признание для него многое значили. При этом было какое-то ощущение миссии.
Когда говоришь о предназначении современным художникам, они не понимают. Сейчас стратегии, кураторы и власть важнее.
Сегодня, когда я сам уже не молодой человек, вспоминаю, как прежде ругали советскую власть. Я и сам «совок» не любил. Но в те времена была культура, которую можно обозначить социологическим термином «вненаходимости». Когда люди жили своей жизнью, очень яркой, художественной, личной. При этом абсолютно в параллельной реальности. У них было очень развито: «нарисуй, как я» или «сыграй, как я». В современном мире искусство – это вопрос дискурса, никому ни с кем соревноваться не надо. А в советское время умение играло очень важную роль. Если не можешь нарисовать слона, то иди в парторги Союза художников. Если взять современного лидера неофициального искусства Илью Кабакова, то он в свое время прекрасно оформлял книги. То есть обладал ремеслом, с которым имел право потом бороться и отрицать. Но он, как художник, мог всё, как и другие великие шестидесятники. Поэтому свинцовые тягости режима часто проходили по ним по касательной.
Свой масштаб мышления и таланта
– Повседневность советского художника – очень интересная тема. Были целые династии художников, которые будучи не связанными с политикой, пользовались благами – имели мастерские, гарантированные зарплаты и занимались в удовольствие своим делом. Особенно московские художники. Их никто не заставлял писать рабочих у станка. В Москве был дипломатический корпус, поэтому неофициальных художников в столице поддерживали, покупали. Там никого не хватали и не укладывали в психушку. Ленинград был гораздо жёстче и скромнее. Не было ни западных журналистов, ни покупателей, спроса на авангард не было. Мы были вдали от западной цивилизации. Но в этом был романтизм. Шемякин до сих пор с удовольствием вспоминает молодость, как его уложили в психбольницу с диагнозом «вялотекущая шизофрения».
На Западе художники больше зависят от галерей, от художественного рынка. У нас не было понятия рынка. У нас только государство закупало. Но были в этом и позитивные моменты. Художники знали классику, они реально интересовались высоким искусством. Хамский поступок Хрущева в Манеже только усилил идеологическое разделение. И это было выгодно властям: так было удобнее собирать информацию о художниках.
Но всё это – не определяющий фактор. Разделение на официальное и неофициальное очень болезненно отразилось на русском искусстве. Человек мог быть академиком, но при этом ощущать себя изгоем. Распад Союза всё расставил по местам. С одной стороны академик Гелий Коржев, лауреат государственной премии СССР и с другой – неофициальный художник Илья Кабаков. Карьеру можно было делать будучи официальным и неофициальным рисовальщиком. Вообще, искусствовед не должен держаться какой-то линии, он должен смотреть объемно. Современные искусствоведы погружаются в искусство и ищут своих: тех, с кем им интересно. А надо смотреть шире. Есть очень сильные реалисты и очень слабые концептуалисты. Везде есть свой масштаб мышления, свой масштаб таланта.
Потаённая камерная жизнь
– Отец дружил с живописцами, музыкантами. Очень хорошо к нему относились художники старшего поколения: Альтман, Могилевский. Мама была светской дамой, работала редактором в филармонии. В доме бывали великие музыканты. Мравинский был барин, у них с мамой были общие исторические темы. Ростропович очень живой, открытый, он избрал стратегию «всех обнять», понимал, что он гений. Очень мягкий человек. Ростропович сделал для культуры многое: не дал собой манипулировать ни коммунистам, ни антикоммунистам. С папой они выпивали, в основном. Водку. Никто не позировал, портреты Шостаковича, Мравинского, Темирканова, Ростроповича сделаны по памяти.
Собирались в ресторанах гостиницы «Европейская», в Доме архитектора. В «Астории» была такая «щель» – все ее так называли. Сейчас бы это место назвали баром. В буфете Союзе художников… В те годы Союз был совершенно иной организацией. Мальчиком я заходил за отцом в буфет, а там сидели Альтман! Курдов! Евгений Ковтун, специалист в области авангарда, показывал в ЛОСХе литографии футуристов. То есть в стране, где был госзаказ, партийная живопись, линия партии, выставки «Слава КПСС!», «Слава труду!» была и потаенная жизнь, камерная. Сейчас в Союзе сидят унылые молодые люди, спекулирующие мастерскими. И творческого духа нет.
А папа очень демократичный был, со всеми общался одинаково. Иногда приходили в мастерскую или домой мужики-художники. Вместе сидели, выпивали, разложив закуску на газете. Потом приходила мама, выразительно смотрела и накрывала стол: стелила скатерть, раскладывала серебряные приборы. Они смотрели на это, и во взгляде читалось, что им кайф сломали. Мама была не демократичным человеком. В свою бабушку, которая придерживалась твердых социальных взглядов, в советское время довольно странных… Я с интересом вспоминаю свою семью, потому что она была необычной. Ничего они не нажили в итоге. Мама путешествовала по Европе, а папа оставался в Ленинграде. Для нее эти путешествия были важны, и папа за них платил.
«Даже страшно озвучить»
– Серия тематических эстампов «Электросиловцы» была большим заказом от Министерства культуры. Папа честно рисовал и встречался со всеми героями: там такие работяги, что видна вся специфика советской власти. Вообще было очень интересно: при Союзе художников были прикормленные герои соцтруда. Они всё время посещали съезды партии. На производствах их терпеть не могли: как можно быть передовиком, и при этом не появляться на заводе?! Можно было рисовать их. Но папа ходил на «Электросилу», как на работу. Перезнакомился с работягами, рисовал… И ничего плохого в этом не было: чем больше видишь людей и мест, тем больше обогащаешься духовно. Работы объездили весь советский союз – были на республиканских, всесоюзных выставках. Это не было пропагандой. Понятно, что со стороны руководства это была рутина.
Если люди посетят такую выставку вовсе не значит, что все станут передовиками. Но было понимание: людей своего времени надо запечатлевать.
В прежнее время Министерство культуры проводило гораздо больше выставок, чем теперь. Неважно, ходили на них люди или нет. Это как с Брежневым. Никто его специально не слушал, но пластинки с его выступлениями были в продаже. Даже страшно озвучить, но в СССР, видимо, можно было позволить себе самодостаточность. Человек мог не совпасть с властью по каким-то пазлам, но какие-то мог заполнять сам. Национализма в нашем обиходе совсем не было: и русские, и грузины, и евреи сидели за одним столом. Чтобы кто-то мог сказать что-то негативное в адрес представителя другой национальности – такого быть не могло. Откуда всё взялось? Я не знаю. Время всё показало: узбеки, к которым в России относятся как к рабочей силе, гостеприимны к русским у себя на родине, а вроде как интеллигентные прибалты – нет.
«Искусство не может быть изолировано»
– У отца никак не складывались отношения с властью, поэтому ему не давали никаких званий. В конце 1950-х советские художники стали выезжать за границу с выставками. У отца случились всего две поездки – в Германию и Англию. В Англии он случайно встретил сына Константина Рудакова, своего наставника из Академии. Тот был эмигрантом, работал на BBC.
После встречи с Рудаковым на отца настучали. Всё оставшееся советское время он был невыездным. Из-за одной встречи сломалась целая жизнь. Но после распада СССР поездки в Европу возобновились. Я помню, как он проводил время в музеях, в отличии от нас, молодежи, которой больше были интересны рестораны. Я отношу это к особенностям его поколения, очень хорошего поколения. И в 1990-е годы он переживал не из-за развала Союза, а из-за ухода единомышленников. Он привык быть со своей компанией. Но шестидесятники уходили из жизни один за другим. Папе пришлось прибиться к моим друзьям. Они его обожали, потому что он единственный мог прийти и сказать: «Г..но нарисовал!». Марата Гельмана опускал немножко, но дружелюбно… Удивительная вещь: он был совершенно из простой среды, но выглядел так, словно из Лондона приехал.
Бог дал ему талант, бэкграунд, но не дал среды современного западного искусства. Сейчас происходит нечто подобное: хотят нас в локальное воткнуть, изолировать. Раньше был железный занавес с нашей стороны, теперь Запад отделился от нас занавесом.
Сейчас я настроен пессимистично. Но – не панически. Современное искусство не может быть изолировано. Мне говорят: «Сашенька, приезжай, мы тебя любим!». Но сделать в Европе выставку уже совершенно невозможно. Надо сохранять институции, искать новые контакты, думать о будущем молодых художников и искусствоведов.
Фото: Замир Усманов/ АИ «Больше!»
